Память

Несколько ночей Василий Петрович не мог уснуть. Болела голова, щемило сердце, эти боли он переносил стойко, а вот душу, которая как раненый зверь металась в груди, он успокоить не мог.

Ни таблетки, ни выпитая с вечера бутылка водки не дали облегчения, да и не могли дать. Слишком сильное потрясение пришлось пережить ему несколько дней назад.

Как ни старался Петрович заставить себя думать о чем-то приятном, память возвращала его в детство, в грозные годы войны и немецкой оккупации.

Оставив г. Орел, наши войска с боями отходили к Москве. Вечером через хутор прошла последняя воинская часть. Солдаты были уставшие, молчаливые. Немного отдохнув у колхозной конюшни, перемотав портянки и попив из висевшего над колодцем ведра, двинулись дальше.

Ночью хутор не спал. Жители поспешно зарывали в ямы зерно, картошку, свеклу, прятали сало, мыло, соль. Соли было много. Еще в первые месяцы войны Васятка по просьбе деда натаскал с колхозной конюшни огромные куски соли-лизунца и теперь наблюдал, как дед старательно прятал свое богатство.

Наступившее утро было тревожным, со стороны станицы слышались залпы орудий, в небе постоянно крутились немецкие самолеты, преследуя изредка появлявшиеся наши истребители. Петрович помнил, как сжималось в безысходности его мальчишеское сердце, когда очередной наш самолет, оставляя в небе длинный шлейф, устремлялся к земле.

Осторожно, чтобы не разбудить жену, поправил подушку, лег поудобней, закрыл глаза с надеждой наконец уснуть, но сон не шел. Нахлынувшие воспоминания тревожили душу, перед глазами проплывали знакомые лица хуторян, вспоминалась беззаботная довоенная жизнь.

В полдень в хутор вошли немцы. Колонна машин с солдатами медленно, извиваясь как змея, вползла на хуторскую улицу. Попрыгав с машин, солдаты разбрелись по хутору. Завизжали свиньи, уцелевшие куры метались по улице, отовсюду слышался женский плач, истошный лай собак да автоматные очереди.

У правления колхоза горели посты, доносились звуки гармошки да чужая, ненавистная речь.

Наутро жителей согнали к дому, где разместился штаб. Люди, понурив головы, слушали толстого немца, который на ломаном русском языке сообщал о новых порядках, о наказании за их нарушение.

"Весь скот в течение дня согнать в конюшню, зерно снести в стоящий рядом амбар. Теперь все это принадлежит великой Германии!" – кричал он.

Люди молчали.

Васятка видел, как толстый немец наклонился к стоявшему рядом с ним молодому офицеру, нервно постукивавшему прутом по блестящему на солнце голенищу сапога, и что-то сказал ему. В ответ офицер кивнул головой.

"За неисполнение приказа – расстрел! Вечером – расстрел!" – прокричал немец.

Придя домой, дед собрал зерно, которое не успел спрятать, вывел из стойла корову Зорьку. Бабушка с матерью заголосили так, как голосили, когда провожали на фронт хуторских мужиков, среди которых был и Васяткин отец.

Не успел дед взвалить на спину мешок с зерном, как во двор вошли немцы. Это был тот самый толстый немец да два солдата с автоматами. Немец по-хозяйски обошел двор, заглянул в хлев, в курятник.

– Гут! Гут! Хорошо! – произнес он и направился в дом.

Через минуту он вышел.

– Солдаты у тебя, дед, жить не будут, – произнес немец. – Корову оставляй дома. Немецким солдатам нужно пить молоко. Все молоко! – добавил он и, повернувшись, пошел к соседнему дому.

Начались дни долгой, почти двухлетней оккупации.

Фронт остановился недалеко. Солнечным днем, поднявшись на холм, можно было отчетливо видеть местность, где располагались наши войска.

Бабушка была из тех мест, там оставались ее родственники. Васятка часто слышал ее оханья по поводу того, что зря они не ушли туда, да кто мог знать, что фронт остановится так близко.

Зима прошла тревожно, но без значительных для Васятки событий.

На ближайших участках фронта было относительно спокойно: и наши, и немцы изредка постреливали, ночью были видны зарева костров, да тусклый свет падающих ракет. Еже- дневно в сторону Москвы пролетали десятки немецких самолетов.

Дважды в день приходил пожилой немец и забирал молоко. Пока бабушка доила Зорьку, немец сидел с дедом, курил и все пытался объяснить, что он, Ганс, не фашист. Показывал свои рабочие руки и, вытирая слезы, тыкал пальцем в фотографию, на которой были изображены женщина и трое ребятишек.

Забирая ведро с молоком, он всегда наливал кружку, ставил ее на стол и, показывая на Васятку, произносил: "Киндер!". Васятка с жадностью выпивал молоко и ждал следующего прихода немца.

Этого немца он не боялся, а вот офицера в блестящих сапогах, который жил в соседнем доме, он боялся и ненавидел.

Этот фриц, от нечего делать, развлекался стрельбой из пистолета по всему, что двигалось. Под его выстрел попал и всеми любимый пес Шарик. Васятка избегал встреч с этим немцем, но однажды она все же произошла.

В один из летних дней, пока бабушка доила корову, Ганс как обычно курил во дворе с дедом. Взяв из бабушкиных рук ведро с молоком, он налил кружку и протянул ее Васятке.

Никто не заметил, как во дворе появился щеголеватый офицер. Взмахнув тростью, он с силой ударил Васятку по руке, кружка с молоком отлетела в траву. Боль и обида сковали сердечко Васятки, еле сдерживая рыдания, он убежал в сад.

Что было потом, он не помнил, в памяти остались лишь чувство боли, ненависти и бессилия. За молоком стал ходить другой немец.

Наступила поздняя осень 42-го года. Стоявшую в хуторе немецкую воинскую часть сменили румынские войска. За год в хуторе сгорело несколько домов, да умерло с десяток стариков и детей. Жить становилось все труднее: хлеба не хватало, ели что придется, летом было легче, а осенью стало совсем плохо. Румыны съели Зорьку, переловили последних кур.

Но самое трудное, как понимал Васятка, была неизвестность. Что делается там, за линией фронта, жив ли отец, этого никто не знал.

Однажды дождливой и темной ночью в окно постучали. Натянув сшитые бабушкой бахилы (валенки немцы забрали еще прошлой зимой) дед вышел в сени и долго не возвращался. Все в доме напряженно ждали. Наконец, дверь открылась, и вошел дед, с ним был молодой парень. Васятка с трудом узнал в ночном госте их дальнего родственника Алешку Авилова, уехавшего перед самой войной на учебу в город. В свете коптилки бабушка собрала на стол скудные запасы, но есть Алешка отказался.

– Я посплю у вас часа два–три и уйду, – сказал он, ложась на пол у печи.

Когда Алешка ушел, Васятка не слышал. Утром дед с матерью строго-настрого предупредили его, чтобы он никому не говорил, что у них был ночной гость.

По весне Алешка появлялся еще несколько раз, долго не задерживаясь, уходил на рассвете. Васятка слышал, как после его ухода дед рассказывал бабушке о боях под Москвой, разгроме немцев под Сталинградом, о том, что скоро фашистов погонят.

Что намечаются большие события, было видно и по тому, как вели себя немцы. Их численность резко возросла, на хуторе и в его окрестностях рылись окопы, возводились доты и блиндажи, появились новые танки и артиллерия. В небе все чаще появлялись наши самолеты.

Немцы провели замену документов у местного населения, выдав каждому так называемый регистрационный билет.

В конце апреля Алешка появился вновь, на этот раз он около двух суток просидел на чердаке, внимательно наблюдая происходящее на улице. Они подолгу о чем-то говорили с дедом, спорили, порой переходя на повышенные тона. После таких разговоров дед тяжело вздыхал и много курил.

Ушел Алешка поздно вечером. "Не трусь, дед! Все будет хорошо!" – это были его последние слова.

Через день пришли немцы. Офицер бросил на стол дедов регистрационный билет, спросил: "Твой?". Дед молча опустил голову.

Расправа была скорой. Повесили деда в тот же день, а заодно спалили и дом.

Как потом выяснилось, Алешка был разведчиком и служил в 3-й армии генерала А.В. Горбатова. Последний его переход линии фронта имел цель добыть новый документ, выданный немцами местному населению. Он был нужен как образец для изготовления таких документов и снабжения ими партизан.

При переходе линии фронта Алешка был убит. В кармане его гимнастерки и обнаружили немцы дедов документ.

До августа Васятка с матерью и бабушкой прожили в погребе, выходить старались только по ночам.

На всю жизнь запомнит мальчишка жаркий день 12 июля 1943 года, когда тысячи наших орудий обрушили шквал огня на немецкие позиции. Началась битва за Орел, известная как операция "Кутузов".

В этот день досталось немцам по полной. А уже 13 числа в полусожженный и разграбленный хутор вошли наши танки.

Слезы счастья и боли лились рекой. Так для Васятки началась относительно мирная жизнь. Вскоре из госпиталя вернулся отец, потерявший под Сталинградом ногу.

Василий подрос, окончил школу, долгие годы работал в лесхозе, а последнее время трудился егерем в охотничьем хозяйстве.

Приезжая в места своего детства, я всегда останавливаюсь у него. Больше, к сожалению, негде. Родственников не осталось, друзья поразъехались или на кладбище, на месте хутора шумит лес.

Вот и в этот раз, сойдя с автобуса, я направился к дому Василия Петровича. Встретил меня хозяин радушно, но было видно, что он сильно расстроен.

За ужином, выпив за встречу, мы разговорились. Он, в который уже раз, стал вспоминать военное детство, деда, кружку молока, выбитую из его рук немецким офицером. Мне эти истории были хорошо известны, но из уважения к нему я внимательно слушал. Вдруг он замолчал и с какой-то виноватой улыбкой посмотрел на меня.

"А ты знаешь, я ведь недавно того офицера чуть было на тот свет не отправил, – видя мое недоумение, продолжал, – дней пять назад наша новая председательша привела ко мне двух мужчин, как она объяснила, это были западные немцы. Один был пожилой, но держался молодцевато, чувствовалась военная выправка. Второй – помоложе, довольно хорошо говорил по-русски.

Старший, как оказалось, воевал в наших местах. На старости лет замучила ностальгия, и он решил посетить места своей фронтовой молодости.

Председательша, зная, что я вырос в этих местах, с детства исходил все окрестности вдоль и поперек, попросила меня сопровождать их. Делать было нечего, и я согласился.

Быстро одевшись, я машинально потянулся к висевшему на стене карабину. Я ведь егерь и по лесам без оружия не хожу. А тут что-то остановило меня, не взял я карабин, а, наверное, зря.

На местности старый немец ориентировался не намного хуже меня, достав потрепанную карту, он уверенно направился в сторону бывшего нашего хутора. По дороге немец очень удивлялся ветхости домов и запущенности наших полей.

Вскоре мы вышли на Поповец, ну, ты знаешь этот холм, в войну у немцев там были сильные укрепления.

До того общительный, немец перестал обращать на меня внимание, что-то увлеченно рассказывал сыну. При этом он методично постукивал себя по голени ноги ивовым прутом.

Вначале я не придавал этому никакого значения... Но вдруг меня как током ударило! Передо мной стоял тот самый щеголеватый фашист, который выбил у меня, маленького мальчика, из рук кружку с молоком, застрелил моего любимого Шарика!

Кровь ударила в голову, задыхаясь, я интуитивно пытался нашарить на плече ремень карабина, но не находил...

Вдруг немец резко обернулся и внимательно посмотрел мне в глаза. Он, конечно, не мог узнать во мне того мальчика, которого так обидел много лет назад, но мое отношение к себе он прочитал на моем лице...

Всю обратную дорогу мы шли молча. Я проводил их до здания сельского Совета и, не прощаясь, пошел домой".

Петрович налил стакан водки и залпом выпил. "Не могу простить себе, что не взял тогда карабин! Не могу! Надо было положить его там! Надо!.. А может, все и к лучшему? Скоро открытие охоты, сын обещал приехать... Оставайся, Николаич, постоим зорьку, уток в этом году много", – обратился он ко мне.

Я молчал. Умом я понимал, что судьба уберегла Петровича от большой беды.

В биении сердца слышалось: "Зря! Зря! Зря!". Да, жизнь – сложная штука.

Рис. Р. Махмудова.