Воспоминания детства… Они видятся мне разноцветными камушками, лежащими на ладони. Каждый – ничего особенного, но вместе – кажутся сокровищем. Особенно, если смочить их водой - символом времени, или слезами – символом его невозвратности…
Возьмёшь такой камешек, согреешь в руке - и оживает прошлое.
В конце пятидесятых годов отец мой служил в брянском военкомате. Там же, в двух краснокирпичных, довоенной постройки, домах, жило и большинство семей военнослужащих.
Пока мужчины служили, женщины детьми занимались. Между малышнёй всякое происходить могло. Но взрослые из-за этого между собой в конфликты не вступали. Какое же детство без происшествий бывает?
Практически все взрослые того времени пережили войну и понимали, что главной жизненной ценностью является сама жизнь, а ссадины и шишки – до свадьбы заживут.
Частенько, в тёплое время года, в «военкоматовском» дворе расставлялись в ряд столы, люди приносили, кто что мог - это называлось «складчина». Спиртного, кажется, было немного - цепкая детская память не помнит более двух-трёх бутылок на длинном общем столе.
Детей усаживали с краю, и мы вместе со всеми отмечали праздник, день рождения, или просто хороший, тёплый и ласковый, воскресный денёк.
Еда у взрослых и детей была общая, а напитки – разные. Малышне наливали сладкую газировку, от которой приятными пузырьками пощипывало в носу. Взрослые пили вино и водку. Иногда кто-то приносил бидончик пива, что вызывало неизменное оживление среди мужчин.
Женщинам пива не наливали – считалось почти неприличным предлагать даме этот напиток. Слабому полу полагалось пить сладкое вино. Причём, многие дамы вначале жеманно отказывались, а потом, словно нехотя, уступив уговорам мужчин, подносили к губам стеклянные гранёные рюмочки. Лишь три женщины-фронтовички пили водку и почему-то никогда не участвовали в общих весёлых разговорах.
Насытившись, дети вылезали из-за столов и разбегались по своим делам, а взрослые, раскрасневшиеся, с блестящими, словно покрытыми масляной плёнкой глазами, начинали петь. Песни были самые разные, но где-то к середине, когда хор был ещё достаточно монолитен, кто-нибудь обязательно затягивал:
«На рейде большом, на рейде морском»…
И когда начинался припев:
«Прощай, любимый город, уходим завтра в море,
И ранней порой, мелькнёт за кормой знакомый платок голубой» -
на первый план выходил дядя Петя из квартиры на третьем этаже.
Он пел так, словно сейчас его самого увозят из родимого города навсегда - и девушку свою в голубом платке он больше никогда не увидит.
В такие моменты мне было всегда жалко и страшно смотреть на обычно спокойного и тихого дядю Петю. Среди всех людей, он оставался вдруг один со своей нечеловеческой тоской. Глаза его закатывались, на потных висках набухали вены, он раскачивался из стороны в сторону и не пел – кричал, будто его режут: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…»
Все постепенно умолкали и, не мешая певцу, ждали, когда он допоёт свою песню до конца.
- Морячок… Убивается, сердешный, - прошамкала однажды беззубая баба Зина, которая вместе с детьми сидела на скамейке, неподалёку от гуляющих взрослых.
- Контузило его, когда Новороссийск брали, чуть не утоп - спасли. Потом по госпиталям валялся, а невеста его за другого замуж вышла. Вот он с моря-то Чёрного и уехал в наши дебри брянские, чтобы, значит, всё забыть. Ан, сердцу-то, не прикажешь…
С тех пор, каждый раз, когда я слышала эту песню, чаще всего по радио, в памяти всё перекрывал надрывный голос дяди Пети: «Прощай любимый город…»
После «Любимого города» обычно следовал тост: «За тех, кого с нами нет». Все вставали и молча, не чокаясь, выпивали. И словно туча набегала… Садились, негромко переговаривались, мужчины курили. Но разговоров о войне не помню. Теперь понимаю: ещё слишком свежи были раны…
Спустя некоторое время застольное пение возобновлялось. Правда, не хватало прежней сплочённости: кто-то ушёл, кто-то устал, всё чаще возникали паузы. Но, ближе к концу, обязательно звучало:
«Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» - и хор, даже, если к этому времени заметно сник - вдруг оживал, группировался и бодро, со свежей энергией, подхватывал:
«Выплывают расписные Стеньки Разина, челны-ы».
Мне нравилась эта песня – с захватывающим сюжетом про грозного атамана и несчастную княжну. Только было очень жаль погибшую красавицу. Зачем нужно было бросать её «в набежавшую волну»? Ну, высади её на берег, если так хочешь угодить своим завистливым дружкам. Нет, атаман Стенька – нехороший человек!
Наверное, поэтому, мне не нравилось, когда бабушка называла мою кушетку, на которой я спала в зале, «атаманкой». Спросить, отчего такое название – я не могла, потому что, в отличие от большинства детей, не была «почемучкой». До всего доходила своим детским умишком. И, наверное, поэтому, жизнь моя была полна загадок и тайн.
Татьяна ШЕЛИХОВА-
НЕКРАСОВА
Жизни, счастливо пройденной, -
Счастье выпало: неделю жить
Слушать песни о безбрежности
Напеваемые зимними ветрами.
Как засвищет ветер в клёнах
Как посыплет в окна крупкой
Дверь открою – то ли радостью
То ль печаль возникнет тенью
Чья обида в сердце торкнется:
И кому я в темноту скажу:
А в ответ лишь пробежит мороз
Чей-то плач глубинно чувствуя
Вдруг в каком-то озарении
Что душа на свете общая у всех -
Неразгаданная, вечная, живая.
А моя в ней – только малый,
Капля в море, стёртый звук
Да и душу для того мне вверил
Не хотела бы стать иной...
Есть надежда, что не напрасно
В зимнем сердце огонь горит
Закалённой рябины красной.
Что ни ягода - то для всех
В космос жизни любви и лада.
Хотя в яви есть мрак-учитель,
Только Слово владеет мной -
Я родилась, я и живу в России...
Я родилась, я и живу в России,
Медовые луга дают мне силу
Как ласковый телёнок своей
Протягивая в сердце глубоко.
К её озёрам, рекам и лесам,
Уведи меня в поле, дорога,
Осознать, как безумно нелепо
Столько воли и столько здесь
Чтоб забыть навсегда о войне.
Что ж ты в сердце стучишься,
Что ж ты душу мою бередишь.
Уведи меня в поле, дорога,
В необъятную русскую тишь.
