Не моя внучка!

Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какой мерой мерите, такой и вам будут мерить. (Мф. 7, 1, 2. Евангелие от Матфея)

АННА Васильевна работала в совхозе вторым экономистом. Должность солидная, напрямую связанная с размером зарплаты. Стаж немалый, знала все премудрости своего дела. К тому же была правой рукой и доверенным лицом главного экономиста - директорской жены. А всё потому, что умела угождать и предупреждать желания своей начальницы.

- Риммочка Николаевна, - говорила она вкрадчиво, втаскивая своё располневшее тело и увесистую сумку в кабинет «главной», - я тут хлебушка купила. Себе и вам заодно. Чай со слоном выбросили и селёдку «иваси». Вкусная, страсть.

Часом ранее вся эта снедь, кроме хлеба, потаённо хранилась до особого случая в магазинном складе. Приход «экономистки» был как раз таким случаем. Так что слово «выбросили» Римма Николаевна давно слышала как «выпросила», но лишь снисходительно улыбалась. Не самой же потрошить прилавки. Да и в очереди Анна Васильевна никогда не стоит.

- Некогда нам, некогда, - говорила скороговоркой, расталкивая мощной грудью сельчан, - работы полно. Это вам, пенсионерам, спешить некуда. Позавидуешь.

Внешность Анны Васильевны соответствовала занимаемому посту. Высокая, плотная, с объёмным бюстом, который не вмещался в блузки и платья, отчего на груди её всегда зияла прореха с проклюнувшимся кружевным клоком. Лицо имела грубоватое, со слегка припухшими, низко посаженными чёрными глазами, крупными, расплывшимися губами. Косметикой не пользовалась и завсегда обсуждала «модниц»:

- Природное всё должно быть. Намазюкаются, как папуасы. Срам прямо. Не девка, а натюрмор.

Волосы, однако, постоянно подвергала химической мелкой завивке. Барашковые кудряшки всегда лежали на её голове в живописном беспорядке, слегка прикрывая блестящую плешь надо лбом. На мир она смотрела изучающе и свысока. В селе, где жила с рождения, знала всё и обо всех. Не считала грехом прибавить что-то от себя, домыслить. И, конечно, не в пользу того, о ком сплетничала.

- Язык у неё, что помело, - шептались сельчане. Но Анне Васильевне об этом сказать не смели. Она, считалось, уважаемый человек. На самом деле побаивались, опасались. Злопамятность её тоже известна. Кого не взлюбит – держись, не сдобровать всей семье. И работают почти все в совхозе, где она ведает зарплатой. Сколько грешков за бухгалтерией и экономистами народ ведает! То привес телят не по той цене обсчитают, то с надоями напутают, то механизатору недоплатят. Пойдёшь разбираться, будешь неугодным. Только почему-то «ошибки» все не в пользу трудяг. Вот интересно было бы, если б хоть раз ошиблись по-другому, не в свой карман. Тут роль Анны Васильевны, как ярой хранительницы совхозного фонда заработной платы, была неоценимой. Своей шариковой ручкой с красной пастой она перечёркивала учётные листы, пересчитывала нормы и объёмы, чтобы не кушать свой хлеб сухим, а заработать и на маслице.

У АННЫ Васильевны была семья – муж и двое детей, девочка и мальчик. Муж, угрюмый, неразговорчивый, по-богатырски крепкий, работал бригадиром на пилораме. Мужики его жалели. Всегда у него карман был пуст, когда под вечер собирались по рублю «с устатку». Прораб и тот, уважая стройцеховцев, пропускал с ними иногда рюмочку-другую. С Павлушки, так звали мужа, взятки были гладки.

- И чего ты на заразе этакой женился? Это ж надо жа, до чего довела! Мужик завсегда копейку иметь должон. Не позволяй ей свои кровные получать! Поскандаль хоть раз в конторе!

Впрочем, перед Анной Васильевной, если случалось ей заходить к строителям, подобострастно улыбались. Спрашивали про наряды и нормы, не грядёт ли повышение заработка. Заводили речь и о политике, просветите, мол, нас, тёмных.

Дети Анны и Павла окончили местную среднюю школу и институты - сын педагогический, а дочь посвятила себя медицине, жила в Москве.

Если Анну спрашивали о муже, она неизменно и заученно отвечала:

- Да не разговариваем мы с ним месяцами. Бирюк он и есть бирюк. Нашёл - молчит и потерял - молчит.

Видимо, по этой причине - отсутствия своей личной жизни - более всего пытливый ум Анны Васильевны интересовала чужая личная жизнь и семейные отношения. В этом равных ей не было. Особенно привлекала внимание молодёжь. Дом её стоял в парке, как раз напротив тополиной аллеи, где прогуливались, назначали первые свидания. Многое хранит она, та аллея - замирания сердец при робких поцелуях, счастливый тихий смех, шуршание одурманивающей, смолянисто-блестящей весенней листвы, шёпот влюблённых, клятвы в верности и чистые слёзы полудетских разочарований, звуки шагов, неслышный, волнующий аромат невинных грёз и мечтаний. Эта тенистая тропинка - начало пути в иную, взрослую жизнь, в неизведанное завтра. В этот мир смотрели, вернее, подсматривали все три окна дома Аннушки, как прозвали её в селе. Недремлющее око видело, а ухо слышало. А что недослышало, то домыслило. Наутро уже вилась-развивалась, скручивалась в клубки длинная пряжа сплетен.

ОДНАЖДЫ Аннушка пришла на работу со свежим порезом на лбу. В это же утро её муж Павел вставлял в доме разбитое стекло. Теперь уже говорили о ней:

- Никому не сказывала, только Лидушке. За парочкой одной следила-следила, узнать хотела, кто такие.

Далее со слов Лидушки, близкой подруги, пересказывалось недавнее происшествие. Стояли двое, ворковали тихо, неслышно. Ни одного слова не разобрала Аннушка прилипшим к оконному стеклу ухом. Меж тем парень девушку-то обнял да привлёк к себе, целовать стал. Да кто же это? Они совсем близко. Уж на подоконник села, расплющила нос, всматриваясь в ночь, в сонный парк, освещённый скупым светом одинокого фонаря. Нет, стоят, слившись в одну, две фигуры, а лиц не кажут. Повернулись, он гладит её волосы… Да кто же? Кто? Вот тут-то и лопнуло оконное стекло, не выдержав очередного, более сильного приступа любопытства.

Как водится, шутили по этому случаю долго. Предметом шуток было и посещение Анюткой производственных цехов. По долгу службы она должна быть на них постоянно с целью выявления простоев, организации рабочих мест, повышения производительности. По-научному - проводила хронометраж. Только слово это никто не запоминал и не выговаривал, сокращали - коверкали.

- Была у нас со своим метражом, - рассказывали телятницы, - всё ей понравилось, чистота и порядок. А как вышла, ступила одной ногой в жом, другой в навоз. Так, в грязных сапогах, на наряд к директору пошла. Надо же свою работу показать.

БОЛЕЕ всего ревности проявляла Анна Васильевна к нравственности молодых пар. Чётко, как в компьютере, отпечатывались в её памяти даты свадеб. А уж по рождению первенца совершался отсчёт обратный. Если девяти месяцев не получалось, ею громогласно объявлялось во всех присутственных местах:

- Ну и молодые! Не успели свадьбу сыграть, как ляльку сродили! Мы-то строгость знали, себя блюли. А сейчас нет воспитания. Родители виноваты, раз так получается.

Доставалось меж тем не только родителям, но и всем сродникам. Попадала семья со злого языка Аннушки в некую опалу, в осуждение. Природной любознательной злобе её помогало и отсутствие у сельчан домашних телефонов. Они были только у совхозных специалистов. Остальные шли в контору. Сюда же поступали звонки из больниц, милиции, загсов и прочих организаций. Информации поступало предостаточно, она обрабатывалась и анализировалась пытливыми умами.

- Галина Смелова звонила, приедет скоро к матери с сыночком, - шептала на ухо Анны Васильевны её подруга Лидушка, бухгалтер по животноводству Лидия Васильевна. - В Москве она теперь. Марья-то недавно на свадьбу ездила. Жениха дочкиного хвалила. Хорош, мол, характером, зарабатывает неплохо, из себя видный.

- Хорош, хорош! - возликовала благодарно и мстительно Аннушка. - А строила тут из себя тихоню. В тихом-то озере знамо что водится. Она ведь с женихом энтим у подруги на свадьбе познакомилась?

- Да, да, - угодливой скороговоркой подтвердила Лидушка, - на Покров в Москву ездила.

- Всё сходится! Воли много ей Манька дала! Оттуда грех-то пошёл!

Из конторских окон смотрели на широкую улицу с магазином, сельской амбулаторией и клубом низко посаженные, недобрые глаза. Кого-то выискивали, ждали. И вперились, наконец, в личико темноглазого карапуза в детской коляске:

- Гуляешь с внучком, Марьюшка? Весь в мать! Это сколько же ему? - точила словесное жало.

- Он у нас скороспеленький, - мягко, лучась глазами, словно не чувствуя подвоха, ответила Марья. И прошла мимо остолбеневшей «экономистки», не дав ей покуражиться и порассуждать о нравах невоспитанной молодёжи.

Дочь самой же Анны Васильевны слыла засиделкой. За тридцать уже. И собой недурна, и профессия достойная - врач в столичной поликлинике, а личная жизнь не складывалась. Но вот по селу пробежала весть - уехала Анна Васильевна в Москву, на свадьбу к своей Алёнке.

Был март. Вьюжило. Мороз трещал нешуточный. Дышала природа не весной, а зимой затянувшейся, не желавшей отдавать права на стужу и полноснежие. Вовсю в селе дымили трубы, курясь к утру затухающей спичкой, еле видимым белёсым маревом.

Из первопрестольной Аннушка вернулась грустной, на расспросы отвечала хмуро. Всё, мол, хорошо, устала только, чай не село Москва-то. От её супруга Павла подробностей о столичной свадьбе также не вытянули.

- Вот те марток, оденешь трое порток! - оживились стройцеховцы по его возвращении. Теребили, расспрашивали, без намёков перешли к главному: - Причитается с тебя за свадьбу-то! Святое дело!

Святое дело не состоялось по причине материальной несостоятельности Пашки-молчуна. Опустив глаза на пудовые кулаки свои, пробурчал невнятно:

- Тут дело такое… Поиздержались… А Москва-то чё? Стоит. Чё ей подеется?