Моя память бережно хранит воспоминания о Владимире Павловиче Фокине. Я бесконечно благодарна судьбе за то, что наши жизненные пути пересекались. 10 апреля этому светлому человеку, талантливому журналисту и по-настоящему тонкому поэту исполнилось бы 70 лет. Мне вдруг подумалось, что апрель - это особенный месяц, когда пробуждается природа, чествуют космонавтов, вспоминают Беллу Ахмадулину, тоже, кстати говоря, рождённую 10 апреля. Но без имени нашего скромного земляка, прожившего на удивление короткую, но яркую жизнь, этот ряд явно не завершён. И я решила восполнить пробел.
Наше первое знакомство состоялось заочно, мы общались по переписке на почве газетных публикаций. Много лет назад я работала библиотекарем Новознаменской сельской библиотеки и время от времени пописывала небольшие заметки в районку. Такая деятельность горячо приветствовалась в советское время. Людей, подобных мне, а таковых по району была целая сеть, именовали селькорами. С нами работали и даже платили за наши скромные литературные труды небольшие гонорары.
Так вот, Владимир Павлович, занимавший в редакции должность заведующего отделом писем, как раз и вёл систематическую и кропотливую работу с внештатниками. Он не просто редактировал и правил наши тексты, но и помогал дельными советами, хвалил и делал замечания в очень корректной, мягкой форме. Например, "Было бы лучше, если бы …" и так далее. То есть, по сути, он рецензировал наши рукописи. И, будучи человеком очень внимательным, ни одного опуса не оставлял без внимания. С огромным волнением я вскрывала конверты с синим штампиком "Сельской нови". Это нехитрое действие давало ощущение причастности к чему-то важному, словно я была членом какого-то привилегированного клуба. Собственно говоря, именно с этих уроков в школе журналистики Фокина и начался у меня творческий зуд, не прекращающийся до настоящего времени, который некоторые иногда ещё называют графоманством, только, естественно, в хорошем смысле слова.
Несколько позже состоялось и наше настоящее знакомство. Дело было так: однажды судьбе было угодно, чтобы мне на глаза попалась обыкновенная общая тетрадка в клеёнчатой обложке. Это были стихи Владимира Павловича. Меня поразил каллиграфический бисерный почерк. Не зря, видимо, считается, что характер человека находит отражение в его почерке. Этот человек писал так же, как жил, - открыто, просто и ясно. Но сами стихи произвели на меня гораздо большее впечатление, чем ряды безупречных строчек. Они подкупали своей неподдельной искренностью и лиричностью, лились, словно песня, и необыкновенно легко ложились на сердце.
И тут во мне проснулся человек, имеющий дело с литературой и печатным словом - возникло непреодолимое желание провести у нас в селе вечер поэзии, посвящённый творчеству Владимира Фокина. Я предложила школьникам и молодёжи выучить наизусть стихи. И они тут же были разобраны "на ура", включая тех, кто никогда до этого не учил даже программных стихов. А потом кто-то из ребят предложил: "А давайте пригласим этого поэта к нам?". "Что ж, попробовать можно," - ответила я, едва рассчитывая на успех этого предприятия. Откровенно говоря, я робела. Интеллигент до мозга костей, он казалось, пребывал на какой-то недосягаемой высоте по сравнению с нами, простыми сельчанами, выходцами из крестьянских семей.
Но опасения, как оказалось, были напрасными. В ответ на мою просьбу принять участие в литературном вечере, Владимир Павлович улыбнулся, смущённо пожал плечами и согласился. Это была зима то ли 1979, то ли 1980-го года. Сейчас уже точно не припомню. Он приехал с последним рейсом автобуса, был уговор, что ночевать он останется у нас. Муж тогда отнёсся с пониманием: "А чего ж, пусть ночует - диван-то в зале свободен". Он, тогда ещё и не подозревал, насколько перевернёт эта встреча всю его душу.
Народу в тесное, жарко натопленное библиотечное помещение набилось неожиданно много. "Сарафанное радио" быстро разнесло по селу весть о том, что к нам приехал настоящий, живой поэт. Кроме старшеклассников и молодёжи, на которых, собственно говоря, изначально и было рассчитано мероприятие, пришли люди среднего возраста, бабульки. Примостились, кто где сумел, некоторым даже пришлось наблюдать за происходящим, выглядывая из-за стеллажей. Общение проходило на позитивной и удивительно лёгкой волне. Он слушал свои стихи в исполнении ребят, отвечал на многочисленные вопросы. Помню одна маленькая девочка, видимо, под влиянием стихотворения "Из детства", спросила: "Скажите, а Вы, правда, брали в руки лягушек?" На что получила обстоятельный и правдивый ответ.
Владимир Павлович вообще обладал редким даром общения с людьми и мог найти общий язык с кем угодно. В этом я уже успела убедиться, когда мы шли с ним по морозной хрустящей тропинке в библиотеку, до которой от нашего дома было километра полтора-два. "И о чём мне с ним говорить? Не молчать же, в самом деле, всю дорогу!" - думала я в отчаянии. И сама не заметила, как минут через пять от этих внутренних терзаний не осталось и следа.
Потом его дар проявился и в общении с моим мужем. Дома по случаю встречи дорогого гостя накрыли стол… Проснулась я часа в два ночи от стихов Евтушенко, звучавших из кухни. Мужчины не спали до самого утра, вели душевную беседу о судьбе русской деревни, нелёгкой крестьянской жизни. Говорили о детях. Я подивилась, насколько мой Пётр Васильевич, колхозный агроном, человек бесконечно далёкий от стихов, проникся поэзией. Он с нескрываемым восхищением говорил потом: "Вот это мужик! Такой умница, а простой, как мы с тобой. А стихов сколько знает на память!" С той поры он частенько просил меня почитать, и долгими зимними вечерами я читала ему из тетрадки переписанные моей рукой стихи Фокина. А Владимир Павлович так и стоит у меня в глазах. Отказавшись от сопровождения, он обернулся на пороге, сжимая под мышкой подаренную на память картину, изображающую горный пейзаж, и, растворившись в морозной мгле зимнего утра, зашагал по тропинке по направлению к автобусной остановке.
