«Всё это ­ мой дом и моё Отечество»

«Всё это ­ мой дом и моё Отечество»

(Начало в № 45 от 4 ноября 2015 года)

БОНДАРЦЫ - народ хитроумный и недоверчивый. Потомки беглых людей с северных губерний России, посмеиваясь и пошучивая, восприняли сообщение о большевистском перевороте в Питере. «Не, далеко Петроград, сюда не дойдут!» - самонадеянно говорили они, занимаясь своим извечным ремеслом. Что им Революция? Мастеровые люди, занятые фабричным и кустарным делом, жили своим трудом. И жили ничего себе, об этом - свидетельства моих стариков-односельчан.

Бондарская суконная фабрика, построенная ещё в 1726 году и исправно действующая после всё время, вплоть до семнадцатого года давала возможность местным жителям хорошо зарабатывать. К тому же большие, богатые базары помогали торговым людям и местным мастерам-умельцам держаться на плаву.

- Не-е, не дойдут! - по-бондарски растягивая слова, упрямо твердили они на тревожные и страшные вести приезжих людей.

Даже тогда, когда салотопщик и пропойца Петька Махан ходил по селу, поигрывая бомбами на поясе, они всё посмеивались, показывая пальцем на Махана и дразня его.

Выхваляясь, Петька грозился взорвать фабрику и половину Бондарей спалить - лавочников и мещан грёбаных!

- Обожди, обожди! - хрипел он. - И на нашей улице будет праздник!

И его праздник пришёл. Стылым осенним днём, кидая ошмётья грязи на чистый утренний снежок, на штыках карательного конного отряда в Бондари ворвалась новая власть. «Чё за гостёчки ранние?» - боязливо отдёргивая занавески, поглядывали бондарцы на верховых. Казённые люди для русского человека - всегда опаска. А тут их вон сколько! И все с ружьями и при саблях. «Нешта немец до Тамбова до­шёл?» - спрашивали друг у друга.

ТАМБОВ для немца был действительно далековато, но смерть уже застучала костяными пальцами по окнам. Перво-наперво в революционном порыве были арестованы все служители храма вплоть до сторожей и приживалок при церкви. Потом начались погромы продуктовых лавок и трактира. Бондарцы недоумённо пожимали плечами: «Как же так? Средь бела дня грабят, а им нету никакого окорота! Что же за власть такая?..»

Мой родственник, «раб Михаил» из того чёрного списка, пришёл в лавку купить дочери сосулек, леденцов по-теперешнему. Лавка была распахнута: полки чистые, ходят какие-то пришлые люди, хозяйничают. Михаил стал возмущаться: вот, мол, пришли порядки - сосулек купить надо, а лавки пустые.… Загребли и его - так, для счёта. Может, система у них была поголовная - чем больше, тем лучше. Загребли даже одного приезжего из Саратова - навестил больную малолетнюю дочь, которая гостила в Бондарях у родственников. Его, Свиридова Фёдора Пав­ловича, загребли только за то, что человек не местный и заартачился быть понятым при шастаньях по чужим закромам, - думал, порядки старые, царские, - ан нет!

Новая власть оказалась обидчивой - после избиения привязали его зa руки к седлу, и погнал потехи ради красный кавалерист лошадь галопом. Так и тащили его с Дуная (Дунайской улицы) до самой церковной площади по мёрзлой кочковатой земле, как был, в одной рубахе и кальсонах - знай наших! Неча по больным дочерям ездить! Тоже - родню нашёл!

Большевистские рыбари приличный улов сделали - с одного села более двадцати человек буржуев и пособников империализма зацепили…

МОЙ ДЯДЯ Борисов Сергей Степанович, ныне тоже здравствующий, со своим сверстником тайком, из-за угла скобяной лавки, поглядывали на скучковавшихся возле церкви людей. Жители попрятались по домам, зашторив окна. Дядю Серёжу, то есть двенадцатилетнего пацана, мой дед Степан послал поглядеть: чтой-то будет делать новая власть с Михаилом да Григорием? Пацаны и поглядывали украдкой за страшным делом. Потому-то, со слов очевидца, у меня достоверные данные о кровавой расправе над ни в чём не повинными людьми.

Они никакими действиями не оказывали сопротивления так называемой пролетарской диктатуре. Не богачи и не белогвардейцы - такие же рабочие, мещане, служители Господу - словом, обыватели. Ещё не было и года советской власти, и такое злодейство!

Коммунисты оказались скоры на руку. Чего там судить? Всего и делов-то, что шлёпнуть!

Когда несчастных людей вели на расстрел, к красноармейцам пристал один дед глуховатый. Был такой в Бондарях, безродный дед Пимен, почему-то в списках он не обозначен. Списки делали в шестидесятых годах полулегально, по памяти, потому и выпал дед.

Так вот, новая власть могла и благодушно пошутить. Дед всё спрашивал: «Куда-то, сынки, людей ведёте?» - «В баню, дед, в баню!» - «Ой, хорошо-то как! И я попарюсь, небось, слава Богу! Вшей пощёлкаю!» - «Пошли, дед, за компанию! Намучился, поди, по свету шастать?» Воткнули пулю и ему. Дед стоял, понимающе улыбался: «Во, шутники, прости Господи!..»

Расстреливали у северной стены храма, чуть левее колоннады. Дело привычное. Уронили всех сразу. Только иерей Колычев Александр, крутясь на одном боку, всё норовил вытащить из груди раскалённую занозу. Один из стрелявших по доброте своей сжалился над ним. Подойдя поближе, он резким движением с оттяжкой опустил кованный железом приклад винтовки ему на голову. «Хрустнула, как черепушка!» - вспоминая, говорил дядя Серёжа.

Убитые долго ещё остывали на свежем, только что выпавшем снежке. Оставили так, для острастки - попужать. Потом, сняв с них кое-какую одежонку, - небось, пригодится, - сволокли в дощатый сарай пожарной команды, и они лежали там ещё долго за ненадобностью. А куда спешить? Дело сделано. Морозец на дворе - не протухнут. Да и застращать надо…

ХОРОНИТЬ на кладбище по христианскому обычаю родственникам не разрешили. Свезли их на подводе за кладбище, как навоз какой! Вырыли одну общую яму (большевики всегда имели слабость к общаку), покидали их окоченевших, полунагих, как попадя, засыпали стылой землицей, докурили самокрутки, поплевали под ноги и пошли думать свои государственные думы.

Вот тогда-то и поверили бондарцы, что новая власть пришла всерьёз и надолго. И затужили. Куда подевались смешки и подначки? Враз скучными стали. По всему было видно, что власть пришлась не ко двору. Отношение бондарских мужиков к ней, этой власти, было глумливо-ироническое. Уже в моё время, я помню, отец в трудные минуты, вздыхая, приговаривал: «Эх, хороша советская власть, да уж больно долго она тянется». Или взять слово «колхоз», давно уже ставшее синонимом бесхозности и разгильдяйства. А чего стоят одни анекдоты! Ну, никакого почтенья к Великой Революции и вождям пролетариата!

…А Петька Махан всё-таки не натрепался - и фабрику взорвали, и пол-Бондарей извели.

РЕЗКО вскрикнув, как от боли, какая-то птица вернула меня к действительности. Над густыми тополями собирались тучи. Надо было идти в село. У меня там остались в живых двое дядьёв по материнской линии - дядя Серёжа и дядя Коля. Два ствола одного дерева, от корней которых пошёл и мой стебель.

Обычного застолья не получилось. Дядя Серёжа недомогал, как-никак возраст к девяносто приближается, а дяди Коли дома не оказалось. Надо было бы посидеть, выпить, погоревать, поохать - вспомнить некогда многочисленную родню, плясунов и певунов. Хорошие певуны были! Но что поделать? На этот раз песни не получилось. Не получилось песни…

К 90-­летию расстрела бондарских священнослужителей и сельчан наш корреспондент встречался с внучкой погибшего Ио­­ан­на Колчева. Вот что она рассказала о том зло­счастном дне.

Третьего ноября (по старому стилю) в четыре часа утра за церковью собралась огромная масса людей. Моего деда в тот день на службе не было, он находился дома. Шум и выстрелы заставили выйти деда на улицу посмотреть, в чём дело. Красноармейцы схватили его и потащили к церкви. Дед оказался в общей массе приговорённых. Снова раздались выстрелы. Люди падали, как подкошенные. Моему деду пуля попала в голову. Он из последних сил пытался подняться на ноги, но жестокие каратели добивали ломами всех, кто хоть как­то сопротивлялся. Уби­тые ещё несколько дней лежали у церкви. Затем их тела отволокли на кладбище, где погребли в одну яму, которую даже могилой назвать нельзя.

Весь причт Троицкого храма и десятки мирных граждан были погребены «без отправления мёртвым последования» на местном кладбище...