Белая ворона

Её отец Фёдор Козлов попал на фронт совсем мальчишкой. Всего-то за неокрепшими плечами семилетка, короткие механизаторские курсы да чуть более года работы в родном колхозе. В окопах солдатских ему было страшно. Думал о матери. Не переживёт, ведь уже голубкою безутешной бьётся её раненое сердце - в первые же дни войны погиб под Брестом её муж, отец Фёдора. А теперь и он на волосок от смерти. Выживет ли в этом адовом котле, когда горят земля и небо? Чего стоит тут его жизнь? Для матери он сын, заступник, любовь до доски гробовой. Для земли-кормилицы, на которой родился, тоже добрый сын, радетель за её силу плодоносную. А здесь песчинкой малой потеряется, рассыплется в пыль невесомую, которую разметут ветра невесть куда.

Там дал себе клятву. Если выживет - до конца дней своих будет опекать вдов и женщин одиноких, оставшихся волею судьбы без мужской опоры. Тех, кто живут в миру как на юру высоком -доступные всем ветрам, заметные всем кривотолкам, не за кого спрятаться. Ленивый разве не упрекнёт их в ущербности - словом, делом, взглядом колючим. До помощи снизойдут лишь добрые сердцем и те, кто испытал уже кару сию.

Хранила его судьба. Вернулся. На первом же колхозном собрании определили Фёдора "в начальники" - агрономом: "Хозяйствуй, доверяем тебе!"

Оглянулся в надежде найти кандидатуры достойнее, опытнее, да опустил глаза - ребятишки с бабами, старики и старухи. И взял на всю оставшуюся жизнь новое крещение, мирное уже. Женился, родились сын и дочка. С ней, Людмилой Козловой, посчастливилось учиться в Плодоовощном институте Мичуринска и даже жить в одной комнате. О нём часто говорила:

- Знаете, какой у меня отец? Видит, что женщина картошку с поля колхозного несёт, так поможет. Ведь ей тяжело. И жить тяжело, если силы рвёт на картошку эту. Нет, значит, помощников.

Остался Фёдор верен клятве своей. Став председателем, первым делом обеспечивал вдов и сирот. Примечал, какой семье худо, помогал пережить беду. Через тридцать лет на председательском посту его сменит сын, такого же добросердечного рода-племени. Только скоротечною оказалась его жизнь, сгорел от тяжёлой болезни.

Искала её. Бывая в Брянске, вглядывалась в лица. Где она? Какою стала? Всё оказалось проще - не покидала она своего родового гнезда - дома у сельского пруда, где большой дружной семьёй уживались все поколения Козловых. Только опустело оно за те сорок лет, что прошли с нашей студенческой поры.

В ОКОШКЕ шелохнулась и слегка отодвинулась короткая занавеска. Мелькнуло бледное лицо, обрамлённое короткими седыми волосами. И глаза - напряжённые и слегка испуганные, полыхнули и погасли за цветастым ситцем. Не любопытство в них, а ожидание, смятенье, волнение. А вот и сама хозяйка. Колотится сердце. Не узнала бы её, никогда не узнала бы! Прошла бы мимо в людском потоке других, чужих людей. И она не узнала бы. Как страшно! Как безжалостны к нам годы! Проскрипела покосившаяся калитка. За дверью сенцы с влажно-чистым запахом недавно вымытого пола. Только тут обнялись.

Людочка, милый мой студенческий дружок! Именно дружок, ибо меньше всего походила она в те далёкие годы на сельскую девчонку. Короткая мальчишеская стрижка, брюки, мужская рубашка. Походка немного вразвалочку, как у моряка. Парнишка, одним словом. Никаких платьев, косметики и каблучков! Одна из тех, которые шокировали тогда женщин нашего нынешнего возраста:

- То ли малец, то ли девка, не поймёшь! - возмущались они, завидя такую эмансипе на улице или в автобусе, - Срам смотреть! И куда молодёжь катится?

Но она была лучшей представительницей этой самой молодёжи. За её плечами была к тому времени средняя школа, которую она закончила с заслуженной (!) Золотой медалью (незаслуженные, детям высокопоставленных родителей, тогда не давали!) и два года работы на маслосырзаводе.

А ещё она была красавицей. Красота хороша и притягательна тогда, когда она не знает и не ведает, что красива. Бросишь взгляд - не увидишь сразу. А потом как не заметить большие, раскрытые, как в удивлении, карие глаза? Они и узкая полоска тёмных бровей украшали её белое лицо, контрастировали со светлыми, послушными волосами. Темноглазые блондинки, возможно, не редкость, тем более в наше время, когда этого без труда можно достичь с помощью химии и линз, но то был дар природы. И в завершенье ко всему у неё были яркие, бантиком, пухленькие губы. Они как-то не вязались с её непростым характером и мужеподобным образом. Но она была далеко не та, какой представлялась. Нежная, ранимая, трепетная ангельская душа светилась сквозь внешний спуд, тщательно выверенный на удивление и отрицание.

Мы жили в одной комнате первого студенческого общежития и подружились, хотя были совсем разные, и я была на курс старше. Когда гуляли по Советской её на первых порах частенько принимали за моего парня. И вообще она любила пошутить…

- Ох, чернобурка! Как же я с тобой расстанусь? - запричитала однажды, вернувшись с каникул, над куцым, облезлым воротником, - Родители грозятся новое пальто справить!... Но ничего, - ласково-любовно поглаживала бесцветный, весь в плешинах, мех, - успокойся. Я тебя на фуфайку пришью!

Рядились мы тогда одинаково. Её тоже не баловали. Потому и смеялись все над притворными слезами, представляя новое перевоплощение мехового клочка, который был когда-то красивым воротником, украшавшим пальто её матери.

Чаще всего доставалось статуэтке поварёнка. Он, в белом колпаке, с улыбающимся розовым лицом и большим черпаком в руке, стоял на стеклянной полочке над её кроватью: "И зачем тебя держу? Не кормишь совсем! Хоть бы сухарик… Девчонки, в шкапчике ничего не завалялось?"

Была на голову выше нас по знаниям и часто озадачивала вопросами, которые ставили в тупик:

- А у пингвина шерсть короткая или длинная?

Во всех комнатах пожимали плечами и предполагали, что, скорее всего, короткая, шелковистая. Ну, не знали, что оперение у него. И не видели никогда его, этого пингвина. Только на картинках. Находила каверзные вопросы даже преподавателям.

- Давай в кружок парашютный запишемся? - предложила однажды. И добавила, - это мечта моя!

Но на пути к этой мечте у неё было серьёзное препятствие - врождённый порок сердца. Частенько бродила она душными ночами по коридору и лестнице, боясь потревожить других своей болью. Но цель поставлена и на медицинский осмотр к кардиологу пошла не она, а здоровая девушка, сдавшаяся на долгие уговоры. И парила наша Люда с парашютом! Ликовала. Сбылась мечта!

Никаких послаблений не давала себе. Наоборот. Будто спорила с болезнью, доказывала, что сильнее недуга. С весны до осени мы с ней купались в реке. Вставали в пять часов, мчались по крутой деревянной лестнице к Набережной. Бросались в Лесной Воронеж, переплывали на другой берег и там пробегали несколько кругов по березняку. Возвращались бодрыми и весёлыми и нам, встретившим раньше всех новый день, зарядившимся утренней свежестью и красотой, казалось, что мы владеем некой тайной, единившей нас.

Был ещё майский поход нашей группы, с костром, у которого пели, шутили, рассказывали анекдоты почти до самого рассвета. Не хотелось отходить от него и от тепла общения - в прохладную влажную ночь, в короткий сон, который разрывали соловьиные трели и неизведанные доселе чувства абсолютной радости.

- Спасибо, что взяла меня, - скажет она чуть позже, - за соловьёв. До сих пор их слышу.

ПРОХОДИМ В ДОМ через распахнутые двери - день майский, тёплый, лучезарный. За нами, виляя коротким, будто веер, хвостом, прошмыгнула и собака. По-хозяйски зацокала по комнатам.

- Не гоню. Своих двое, да и соседские забегают. Ободрали, хулиганы, мне всю кухню! - показывает на стены с порванными клеёнчатыми обоями. Не с сожалением, а вроде как с радостью. Хотя, что ж тут весёлого?! Расстроилась бы любая хозяйка.

В небольшой спальне кровать старинная, с высокой периной на панцирной сетке, с белыми кружевными подзорниками, такими же занавесками на железных, сплошь в завитушках, спинках. На ярких цветах покрывала, под воздушной кисеёй с оборками - огромные взбитые подушки.

- Это мамина комната, ничего здесь не меняю. Память её.

Точно такая же кровать - память и в соседней комнате. Высится, как трон, сверкая нетронутой, какой-то музейной белизной. Единственное вкрапление современное в комнате - телевизор.

Открывается святая святых - бережно хранимый архив. Золотая медаль выпускницы средней школы, Красный диплом института, студенческий альбом. На первой странице - красивая девушка с короткими, вьющимися волосами, умными, глубокими глазами и яркими губами бантиком. Вся жизнь её - впереди. В молодых лицах на фотографиях легко узнаются многие, теперь уже убелённые сединами. С одними связана работа, с другими короткие встречи, прочие имена на слуху - немалых высот достигли и постов.

- Надо же! - изумляется, - А ведь учился так себе! И эта средняя была! Пробилась! А этот-то… Не ожидала! Надо же…

Милая моя… Принимают не за дипломы, не за высокие оценки, не за чистоту душ родниковых! За это с тебя плата! Удивлением, непониманием, одиночеством, а зачастую и просто злостью, желанием напакостить тебе, раз ты такая из себя умная. Главная беда человеческая - равнодушие, тут удваивается, ощетинивается, оскаливается, становится угрозой, врагом тебе. Тебе, не виновной, не сделавшей никому никакого зла. А если ещё красивой признают, то лучше было бы совсем на свет не родиться… Знаешь, что не прощается никогда? - Непохожесть на других! Не умеешь подстраиваться, выделяешься? - Будешь на обочине.

На старом круглом столе в пустой проходной комнате с выцветшим полом собираем нехитрый обед. Засуетились под ногами невесть откуда взявшиеся кошки. Одна аж на столешницу прыгнула.

- Никакого воспитания, хозяйничают тут! - согнала трёхшерстную проказницу, опять же без злости, с улыбкой. И заключила, - Вот так и живу, Любаш, с собаками да кошками!

Радостно! Увиделись - хватило на то жизней наших! Радостно, а змейкой тонкою, игольчато начала покалывать непроходящая до дней сих грусть. Ведь уровень ей полагали не меньше областного с её умом и условия соответствующие.

- Удобства на улице мои. Туалет, баня, огород, сарай с куришками. Что ещё надо? Квартиру несколько раз предлагали в райцентре, где работала. Так она зачем одной? Другим нужнее.

Совсем недавно с такой же бодрой интонацией рассказывал мой студенческий друг о коттедже в Люберцах. Об участке, цветниках, теплицах, гостевом домике. Пусть будет не так, пусть середина будет. Но старость - венец всей жизни. Награда благополучием, покоем, заботой близких, особым состоянием души - благодатью, если повезёт. Или не так, или не понимаю что-то? Или привыкший обходиться малым, действительно, счастливей остальных?

Не случилось у неё семьи и детей.

- Не все любовь встречают. Кто мне был мил - не боролась за него, а кто пороги обивал - даром не нужен. А дети должны рождаться в семье и в любви. Вот и весь сказ!

На низком столе у окна стоят иконы, фотографии в деревянных рамках, лампадка, в подсвечниках - огарки церковных свечей.

- Это мой поминальный уголок, - поясняет уже глуше, без всегдашней бодрости, - все мои родные тут, со мной - мама, отец, брат. Плохо мне без них, очень тяжело. Оставили меня одну. Каждый день поминаю и плачу каждый день…

Стало горько. Между родными душами неминуема безвозвратная, неумолимая вечная разлука, когда остаётся только память - светлая, ясная, как то, что ты потерял. Она не должна так яростно долго, так безжалостно и безутешно рвать живое сердце, оставшееся на земле.

Воронёнок… Один, в опустевшем гнезде, он тоскует по своей стае. Не за землю цепляются его глаза, где суета сует. Они в небе. Там, в осиянной высоте, сверкают чистотой белоснежные крылья. Там все вместе, одинаково светлые, лёгкие. А внизу мир иной, непонятный.

Созваниваемся теперь. Вопросы простые: как здоровье и дела? Делится недавно новостью:

- Представляешь! На юбилей люстру подарили! Вот зачем она мне, спрашивается? Нужна была бы, так я сама купила! Интересные люди!

- Повесила её? Навела красоту?

- Ещё чего. Валяется вон в коробке…